Трафимович Д.А. ВЕЛИКАЯ ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ВОЙНА И ПОЛИТИКА ПАМЯТИ: КАК И ЗАЧЕМ ГОСУДАРСТВА ФОРМИРУЮТ «СВОЮ ИСТОРИЮ»

УДК 372.893:94

Д.А.Трафимович

старший преподаватель кафедры философии

Учреждение образования «Гродненский государственный университет имени Я. Купалы»

ВЕЛИКАЯ ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ВОЙНА И ПОЛИТИКА ПАМЯТИ:

КАК И ЗАЧЕМ ГОСУДАРСТВА ФОРМИРУЮТ «СВОЮ ИСТОРИЮ»

Аннотация

В статье автором анализируется больная для народов постсоветского пространства и актуальная для всего мира проблема «переписывания истории», в частности целенаправленное искажение смыслов, хода и итогов Второй мировой и Великой Отечественной войн. Выявляются истинные причины столь безответственного и агрессивного отношения к истории отдельных стран и политических сил, обозначаются векторы противодействия этим деструктивным процессам.

 

«Величайшее искусство войны заключается в нападении

на мозги противника, а не его города»

Сунь Цзы

трактат «Искусство войны»

 

Своеобразие современного этапа истории – это «ВОЙНЫ ПАМЯТИ». Войны памяти держат в напряжении всю Европу. Войны памяти идут в США. На Дальнем Востоке они закручены не менее лихо. Для многих государств искажение истории, подтасовка и фальсификация фактов являются средствами информационной войны, в которой объектом воздействия является сознание людей, целых народов. Информационная война конкретно против славянских народов ведётся уже длительный период, а особую остроту она приобрела в настоящее время – и объектом стала Великая Отечественная война 1941-1945 г.г..

Зададимся вопросом – война окончена? Война продолжается! И лучше всего этот процесс можно отследить как раз в сфере тех баталий, которые развернулись в последние 25 лет вокруг нашей коллективной Исторической Памяти. Если продолжать использовать военную терминологию, то можно сказать, что мы за последние четверть века, как и в 1941 году, оказались поставлены на грань катастрофы – мы уступили обширные территории нашего исторического и национального самосознания.

Фальсификаторы из разных стран находят все большее и большее поле деятельности для искажения истории. Вот только несколько самых распространенных искажаемых моментов Второй мировой и Великой Отечественной войн:

1) Советский Союз обвиняют в подготовке нападения на Германию и в равной ответственности с Германией за развязывание Второй мировой войны. В 2015 году Россия не была приглашена на праздничные мероприятия по освобождению Освенцима. Высказываются идеи о создании нового Нюрнбергского трибунала для России. Лидеры большинства Европейских стран, стран Южной и Северной Америки выразили негативное отношение к празднованию Дня Победы 9 мая 2015 года, некоторые из них осудили решение Генерального Секретаря ООН посетить столицу России;

2) проводится мысль об идентичности советского строя и нацистского режима. Коммунизм и нацизм, фашизм и сталинизм — одно и то же. Идея, что СССР в его битве с гитлеровским рейхом был таким же преступным государством, служит изменению смысла войны и праву пересмотреть итоги Ялты и Потсдама

Интересно как распределились роли государств в пересмотре событий и итогов II Мировой войны:

США – за пересмотр,

Украина – за пересмотр,

Страны Прибалтики – за пересмотр,

Иран – за пересмотр (отрицание Холокоста),

Китай – против пересмотра,

Израиль – против пересмотра,

Россия – против пересмотра,

Германия – противоречивая позиция;

3) идёт умаление роли советско-германского фронта в разгроме фашистской Германии и освобождении Европы от фашистского ига. Проводятся Торжественные празднования открытия высадки союзников в Нормандии. Война, якобы, велась не за право на жизнь и сохранение народов в мировой истории, а за американскую демократию;

4) принижение уровня советского военного искусства и полководческого таланта советских военачальников. Утверждается, что СССР не победил, а проиграл в войне, потому что слишком велика цена победы;

5) дегероизация советских воинов и героев, совершивших подвиги, и, наоборот, восхваление предателей, эсесовцев, коллаборационистов.

Эти тезисы беззастенчиво тиражируется в западных СМИ. К ним оперируют как само собой разумеющимся в Совете Европы. Публикуемые данные недавних соцопросов показывают страшную и грустную тенденцию в трактовке роли разных стран в победе над нацизмом, став новым доказательством жесточайшего информационно-психологического наступления Запада на фронтах «войн памяти». 52% немцев и 61% французов думает, что решающий вклад в Победу над гитлеровцами внести США, а 46% британцев уверены, что победила нацистов именно их страна. Вклад СССР решающим называет 17% немцев, 8% французов и 13% британцев.

И виноваты в этом мы сами. Ибо поругание Победы и истории никогда не было бы начато на Западе, пока оно не было совершено на Родине Победы. Когда Россия в начале 90-ых годов XX века выходила из-за железного занавеса, весь мир не без корыстного интереса ждал, что же скажет страна Достоевского на вызовы XXI столетия, сумеет ли она с национальным достоинством переосмыслить свою историю, с чем пойдет в будущее. Вместо формулирования национальных идеалов за пределами материального, вместо подлинного исторического проекта постсоветские идейные гуру перестройки прорыдали: «Рынок, PEPSI» и всю свою энергию обрушили на обличение собственной истории.

Наш внутренний спор и осуждение реальных и мнимых грехов мы вершили, увы, не с подобающим христианским осмыслением истоков наших взлетов и падений. Подобно библейскому Хаму мы выставили Отечество на всеобщее поругание. Именно отечественные глумители первыми внедрили суждение, что Советский Союз — еще худший тоталитарный монстр, чем нацистский Рейх. Война же, по их логике, была между двумя хищниками за мировое господство, и СССР, как будто первым готовился напасть на Германию, но Гитлер просто опередил Сталина. Соответственно — у плохого государства не могло быть ничего правильного и праведного.

Но в памяти о войне Отечественной споры о том, плохим или хорошим было государство, вообще неуместны. Беда случилась не с государством, а с Отечеством (это в гражданской войне решаются споры о государстве). Любовь к Отечеству заложена в естестве, природе человека. Христианское, в особенности, православное сознание рождает совсем иное национально-государственное мышление — ощущение принадлежности к священному Отечеству, которое не тождественно государству — политическому институту со всеми его несовершенствами и грехами.

Конечно на наш взгляд, сегодня необходимо простое осознание того факта, что война против нас не закончена — было прекращено сопротивление с нашей стороны. Поэтому единственный позитивный выход из данной ситуации, позитивный, разумеется, для нас, а не для наших исторических оппонентов — снова осознать себя в состоянии войны, то есть возобновить сопротивление. В этом смысле война, прежде всего война за смыслы, является в данной ситуации для России, Беларуси, Украины, безусловно, позитивным явлением и образом действий. Необходимо подчеркнуть, что война за смыслы не должна и не может вестись лишь традиционными, эмоциональными и архаическими по своей сути средствами. Современная война, в том числе и война за национальную идентичность, — это, прежде всего борьба интеллектуальных концепций и решений, технологий и систем, и в первую очередь, в интеллектуальной, смысловой, идеологической сфере — в сфере национальной исторической Памяти.

Политика памяти или историческая политика — набор методов, с помощью которых находящиеся у власти политические силы, используя ресурсы государства, стремятся утвердить определённые интерпретации исторических событий как доминирующие. Термин появился в Германии в 1980-х годах. В начале 1980-х годов канцлер Германии Гельмут Коль пытался добиться «морально-политического поворота» и более позитивного характера немецкого патриотизма с тем, чтобы он не строился исключительно на признании немецким народом собственной вины за преступления Третьего рейха.

В начале XXI века термин был заимствован и стал широко использоваться в Польше, где идеи проведения специфической исторической политики приобрели значительную поддержку. К концу первого десятилетия XXI века этот термин стал активно применяться исследователями для описания процессов в политике посткоммунистических государств Восточной Европы. Хотя тенденция к политизации истории имеет место во многих странах, однако именно в Восточной Европе использование истории в политических целях приобрело в начале XXI века ярко выраженный характер. Это связано с рядом особенностей посткоммунистических стран этого региона, и в первую очередь с проблемами, возникающими при попытках ускоренного создания новых национальных идентичностей в процессе строительства национальных государств.

В эссе «О бедствиях и убожестве малых восточноевропейских государств» венгерский мыслитель Иштван Бибо отмечает особую психологическую черту народов этого региона – экзистенциальный страх, переживаемый на коллективном уровне, перед лицом реальной, а чаще воображаемой угрозы гибели национальной общности в результате лишения государственной самостоятельности, ассимиляции, депортации либо геноцида. Такого рода страх был связан вначале с турками, затем с немцами, в некоторых случаях с поляками, позднее с Россией. Германию в основном перестали воспринимать как непосредственную угрозу после Второй мировой войны, Турцию – много раньше. Этот экзистенциальный страх, внушаемый веками последние полвека был сконцентрирован на СССР и перенесен после 1991-го на современную Россию.

Во многих соседних государствах есть политические силы, которые совершенно сознательно стремятся превратить историю в орудие политической борьбы. В области международных отношений они стремятся зафиксировать для тех или иных стран, прежде всего для России, роль «виноватого», а для своей страны – роль «жертвы» в расчете получить определенные моральные и финансовые преимущества, требуя от России покаяния и компенсаций за реальные и мнимые грехи.

Методы проведения исторической политики в странах Восточной Европы:

— организация Институтов Национальной памяти и учреждений, схожих с ними по функциям и принципам организации (в Польше такие функции выполняет Институт национальной памяти, имеющий отделения во всех крупных городах, в Литве это Центр геноцида и резистенции, в Латвии — Комиссия по установлению числа жертв тоталитарного коммунистического оккупационного режима СССР и мест их массового захоронения, обобщению информации о репрессиях и массовых депортациях и подсчету причиненного латвийскому государству и его жителям ущерба, в Эстонии также функционируют несколько подобных организаций, на Украине и в других странах);

— создание специальных музеев под прямым патронатом определённых политических сил (Музей варшавского восстания, Дом террора в Будапеште, Музей советской оккупации Украины в Киеве, в странах Прибалтики и т. д.);

— принятие законов, направленных на догматизацию той или иной трактовки исторических событий (например, закон «О Голодоморе 1932—1933 годов на Украине», введение уголовной ответственности в Литве за «одобрение советской и нацистской агрессии», закон о декоммунизации Польши и т. п.);

— ограничение доступа к архивам;

— использование контроля над СМИ;

— использование контроля над системой образования;

— воздействие на символическую сферу (создание и продвижение пантеона исторических личностей, учреждение памятных дней, проведение акций памяти, использование государственной и национальной символики и т. п.).

Как иллюстрация: В 2003 г. Профессор Ягелонского университета Анджей Новак опубликовал статью в правительственной польской газете «Речь Посполитая», в которой написал, что возникает серьёзная угроза: «Немцы и русские в последнее время стали что-то пересматривать в своем историческом нарративе и, похоже, собираются расстаться с фиксированной ролью палачей, с признанием того, что они плохие ребята в этой истории. А нам обязательно нужно эту тенденцию предотвратить, и нужно их в этой роли плохих ребят зафиксировать». В общем, это одна из линий, которую в исторической политике можно проследить вплоть до сегодняшнего дня: зафиксировать себя в роли жертвы, а кого-то специально подобранного — в роли палача.

А существует ли Политика Памяти в современных России, Украине, Беларуси? В то время, как Украина, Россия и Беларусь в составе Советского Союза разделяли базовые принципы и символы, связанные с советским представлением о Великой Отечественной войне, постсоветские трактовки этого эпохального события, получившие распространение в трех новых странах, расходятся в некоторых принципиальных аспектах. Если в России нарратив о Великой Отечественной был интегрирован в новые официальные представления о российской идентичности, государственном патриотизме и воинской славы, то в Украине «разделенная культура памяти» не позволила национальным элитам сформировать консенсус в отношении Великой Отечественной войны. В Беларуси, где советский нарратив о войне оказался даже более важным, чем в России, сохраненный на официальном уровне традиционный советский образ войны подвергался нарастающему давлению со стороны националистически настроенной оппозиции. Националистическая тенденция своей генеалогией восходит к тем, кто проиграл в Великой Отечественной войне, встал на путь предательства и сотрудничества с оккупантами, то есть к националистам-коллаборантам. Такие тенденции существуют, их создатели пытаются влиять на молодёжную среду. Однако преувеличивать это влияние, как часто делают в отношении Беларуси отдельные СМИ, всё же не стоит. Внутренний консенсус в белорусском обществе в отношении Великой Отечественной войны и памяти о ней есть. Оценка Победы большинством белорусов однозначна. В отличие от стран Восточной Европы, Прибалтики и Украины, в Беларуси до сих пор не наблюдалось попыток пересмотра итогов Второй мировой войны, осуществляемых на государственном уровне. Здесь официально не восхваляют местных коллаборантов, не заявляют о «равной ответственности двух тоталитарных режимов», не говорится о том, что «нацистскую оккупацию сменила советская».

В целом политика памяти, проводившаяся в России на протяжении 90-ых-2000-ых годов, была слабо эффективной по целому ряду причин. В подходе российской власти к проблемам исторической памяти отсутствовала целостная стратегия и последовательность. Дефицит понимания того, какие задачи следует решать в рамках политики памяти, во многом связан с нерешенностью фундаментальных вопросов о будущем страны и противоречивостью продвигаемой модели идентичности. За эти годы не созданы новые, соответствовавшие изменившимся общественным условиям механизмы проведения эффективной политики памяти, в стране нет инфраструктуры СМИ, с помощью которой она могла бы проводиться. В последние 20 лет политика памяти характеризовалась крайне скудным репертуаром символов, событий, фигур прошлого, используемых для мобилизации национальной солидарности и решения других задач. Государство в ряде случаев потеряло инициативу в политике памяти. Происходила неуклонная деградация преподавания истории и статуса исторического знания в обществе. Не удалось (и это, может быть, главное) – создать концепцию единой русской истории, перекинуть мост к ее дореволюционному периоду.

Попробуем просто перечислить основные имеющиеся в наличии компоненты того, что можно было бы назвать национальной или исторической памятью в контексте Великой Отечественной войны:

1. У нас ещё довольно широко отмечаются юбилеи Победы.
2. Продолжается традиция проведения праздничных концертов, фестивалей, выставок.
3. По-прежнему тема исторической памяти звучит в литературе, в кинематографе, в музыке, в изобразительном искусстве.
4. Всё ещё достаточно много музеев, в том числе областного и городского уровня, в которых значительную часть экспозиции занимает военно-историческая и патриотическая тематика.
5. В стране ещё довольно много собственно памятников военно-исторической тематики: скульптур, мемориалов, архитектурно-исторических заповедников.
6. В школьных и вузовских программах ещё довольно значительное внимание уделяется военной, исторической и патриотической в целом тематике.
7. На политическом поле политики всех уровней активно включают тематику исторической памяти в свою риторику: на семантическом уровне при нужных поводах по-прежнему используются понятия Ветеран, Победа, Великая Отечественная война.
8. Начиная с 2000-х, тема исторической памяти начала возвращаться в СМИ, снимаются документальные и художественные фильмы, появились новые тематические телеканалы, то есть тема вернулась после забвения 90-х.

Однако, во-первых, при этом перечислении постоянно повторяются словосочетания «всё ещё есть», «всё ещё сохраняется» и т.д. То есть большинство действующих институтов или традиций национальной памяти носят инерционный характер. По многим пунктам это уже явно иссякающая энергия: музеи ветшают, памятники рассыпаются имена и даты забываются и пр.

Во-вторых, по мере расходования первоначальной энергии этих импульсов национальной памяти нынешние её манифестации носят всё более декларативный характер.

Отсюда и возникает ключевой вопрос — а насколько вообще перечисленные выше практики, традиции, обычаи мы можем считать именно проявлениями и элементами Политики Памяти? Вопрос, на наш взгляд, вполне закономерный, так как политика, в традиционном смысле — это вполне определённая рациональная, системная деятельность по достижению сознательно выработанных целей, политика — это именно определённый, специальный вид деятельности, а не любая активность на государственном поле. Политика вообще и Политика Памяти в частности должна, на наш взгляд, обладать некими коренными характеристиками, которые и делают её таковой, отличают её от Традиции Памяти, Ощущения Памяти, Ритуалов Памяти или любой другой «мемориально-патриотической» деятельности.

Вот, на наш взгляд, несколько ключевых характеристик Политики вообще и Политики Памяти в частности: системность, рациональность, целенаправленность, активный и экспансионистский характер предпринимаемых действий, направленность этих действий в перспективу, в будущее. Кроме того, необходимо и наличие механизмов, современных и эффективных инструментов реализации данной Политики, использование современных эффективных языков. Без этих ключевых характеристик просто любая деятельность на поле исторической памяти не может, на наш взгляд, с полным основанием именоваться именно Политикой Памяти.